Кто они, герои нашего времени?
Литературный храбрец отечественного времени – кто он? На эту тему обозреватель «АН» побеседовал с историком культуры Ириной ПРОХОРОВОЙ, кандидатом филологических наук, главным редактором издания «Новое литературное обозрение», ведущей программы «Система ценностей» на канале РБК.
От героизма к рефлексии
– Начнём с исторического предисловия. Что вкладывал Лермонтов в наименование «Храбрец отечественного времени»?
– Иронию. В советской школе нас учили теории лишнего человека. Мол, Печорин не имел возможности себя выразить в несвободном обществе и от отчаяния занимался всевышний знает чем!
В этом могла быть часть истины, но вопрос о хорошем храбрец в связи с произведением Лермонтова находиться не имеет возможности. Это был ответ романтическому идеалу мятежника, которому не страшны границы условностей.
Роман Лермонтова – трезвый, печальный взор на умного, но ожесточённого и бесплодного человека, разрушающего чужие судьбы и неспособного созидать. Необычно, что детям это преподносилось если не как идеал, то как манера поведения.
– Главным примером в советской школе
считался, возможно, Рахметов?
– Моим поколением роман «Что делать?» уже не воспринимался как управление к действию. Революционные образцы смотрелись для нас необычно.
Никто не собирался сверять собственную жизнь с Павкой Корчагиным.
– Павка, само собой разумеется, музейный экспонат. Но так как храбрецы литературы о Великой Отечественной так же, как и прежде актуальны, так?
Забрать, к примеру, «А зори тут негромкие».
– Cильнейшее произведение. Но разве мы захотим таковой судьбы своим родным?
Это ужасная катастрофа, практически древняя. Великая Отечественная – первая война, в которую были втянуты дамы.
Целый пафос произведения в том, что это противоестественно. И основной вывод не о том, что нужно готовься к смертной казни за отчизну, а о том, как сделать так, дабы войны больше не было. Преподносить это как хороший идеал, на мой взор, аморально.
Тем самым создаётся проект будущего, в котором такие события обычны. В то время как государство обязано не допустить их.
– Во второй половине XXвека в СССР показалась «городская проза», которую кроме этого именуют интеллигентской. Сергей Довлатов, Юрий Трифонов, Виктория Токарева Их храбрецы – рефлексирующие интеллигенты, где-то выделено не сильный, бессильные против событий.
Недоброжелатели обзывали это направление «иудейским нытьём».
– Я не считаю их храбрецов не сильный. Это опять-таки идеологический посыл – разглядывать сомнения как слабость. Мне думается, появление «муниципальный прозы» – показатель гуманизации социума.
Ожесточённому милитаристскому сознанию эти писатели противопоставили обычную людскую судьбу – не чёрно-белую, а многообразную. Их храбрецы не из тех, кто знает и осознаёт всё наперёд.
То же возможно сообщить и о писателях-деревенщиках. Они, к сожалению, исповедовали одиозные взоры (к примеру, антисемитизм), но писали об стоическом терпении и ужасах раскулачивания, о смерти целого крестьянского сословия, об исчезающем укладе судьбы.
Это также было не весьма ко двору, но этого было большое количество, это просматривали.
По большому счету в советской литературе из-за несвободы творчества существовали целые территории умолчания. В этом смысле литература девяностых годов, мне думается, значительно занимательнее и богаче.
Внутренний бунт
– В 90-е произошёл бум бульварной литературы. Главными персонажами стали преступники и менты.
– Это вследствие того что её не хватало в советское время, в то время, когда интеллектуалы ожидали собственной очереди, дабы забрать почитать детективчик на одну ночь. Кстати, для того чтобы количества кровавых сериалов, как на данный момент, в 90-е не было.
В этих сериалах скомпрометированы новые профессии – предприниматели, банкиры, юристы. А лучшими людьми продемонстрированы милицейский и эфэсбэшники.
Прекрасно, что докторов не забывают.
– Тогда же, в 90-е, показался постмодернист Виктор Пелевин. Его храбрецы наблюдают на всё происходящее со стороны, отгораживаясь от мира играми разума и стеной сарказма.
– Не согласна. С одной стороны, они циничные, но, с другой – они настойчиво ищут выхода из данной фантасмагории к вечным сокровищам. За всем этим – громадное трагизм и внутреннее напряжение. Пелевин – весьма русский автор.
На мой взор, сентиментальный милитаризм Захара Прилепина (я именую это «танком в слезах») значительно циничнее, чем внешний сарказм и отстранённость Пелевина.
– Храбрецы Пелевина в «Поколении Пи» и в вампирской дилогии – представители правящей касты. Автор как словно бы отыгрывается: дескать, в случае если мы не имеем возможности оказывать влияние на происходящее в стране, то пускай хоть мои храбрецы поруководят.
– В том-то и драма, что ничем они не руководят. Являются рабами в руках ужасных сил. Соблазнившись идеей могущества, храбрец исчезает.
Я вижу в этом изображение отечественной власти. Люди, каковые правят Россией, внутренне несвободны. Они заложники ужасной совокупности, которую сами создают.
Не смогут руководить, только имитируют управление.
– Вспоминается Александр Терехов. Его храбрец – столичный государственный служащий путинских времён – бунтует на кухне против фальсификации выборов. Это и именуют слабостью храбрецов «муниципальный прозы»: их бунт исчерпывается кухней.
Они не становятся революционерами.
– Мысль революции – часть милитаристского сознания. Революция – это откат и люмпенизация назад, она не воспитывает правовое общество.
Да, искать революционеров весьма хочется, в особенности в молодости. Но это не единственная линия поведения для хорошего персонажа.
– Отдушиной в этом смысле стал последний роман Алексея Иванова, основанный на настоящих событиях 90-х на Урале. Нуждающимся семьям афганцев достаточно квартиры в новых зданиях, но просочилась информация, что обещание не выполнят.
Тогда начальник афганского сообщества организовал самовольное вселение в дома, выстроив оборону от правительства. В итоге он сел в тюрьму, но власти не решились выселить «захватчиков»: семьи всё-таки.
Храбрец победил.
– В том-то и беда, что путь борьбы за справедливость, что мы видим, – это забрать собственное с автоматом в руках. Отстаивать справедливость правовыми способами нам весьма сложно, по причине того, что общество раздроблено, в нём отсутствует солидарность.
Ответ насилием на принуждение – это замкнутый, порочный круг. Как выйти из него? Ответа нет.
Фактически, вся русская литература, как мне думается, об этом.
Жажда хеппи-энда
– Нужно подметить, современная военная проза мало пользуется спросом. У Прилепина, проходившего службу в Чечне, лишь одна книга о войне.
К прозе Аркадия Бабченко, также участника войны в Чечне и талантливого писателя, интереса вне Интернета практически нет.
– Это весьма безрадостно, что людям не занимательна окопная правда. Происходит легитимация и героизация насилия. К действительности войны, которая совсем не романтическая, внимание не привлекается.
Война для общества – прекрасная картина на экране, а не кровь, растление и мерзость людей.
– Как вычисляете, необходимо литературе оперативно отреагировать на события Донбасса и Крыма?
– Оперативность – функция журналистики, а не литературы. Требуется время, дабы осмыслить исторические события.
Напомню: роман «Война и мир» был написан через пять десятилетий по окончании событий.
По инициативе сверху по окончании присоединения Крыма были оперативно опубликованы сборники тематических рассказов, но важные авторы отказались принять в этом участие. Обязана сообщить, меня весьма тревожит идеологический запрос страны на хорошего храбреца определённой формации.
Кое-какие писатели в отыскивании храбреца отправились на Донбасс. Это выглядит как командировка по комсомольской путёвке.
В случае если уж они возобновляют коммунистический жанр производственного романа, то, может, лучше к фермерам съездить?
– О ком вы?
– О Прилепине. О его приятеле Сергее Шаргунове. Небесталанные писатели.
– Они доказали собственную независимость долгой оппозиционной деятельностью.
– А сейчас стали системными людьми. Сидеть в президиумах, мелькать с экранов – ужасный соблазн. Исторический опыт показывает: запрещено писателю встраиваться в идеологические игры – талант разрушается.
Посредственностям в этом смысле легко, а для гениального человека такие игры оборачиваются катастрофой. В советское время люди стрелялись, в то время, когда осознавали, в какую ловушку угодили. Быть лояльным, изображая из себя мятежника, – поза Маяковского.
Мы знаем, каким провалом для него это кончилось.
– Раздельно коснёмся женской прозы. Героини Токаревой – дамы с тяжёлой судьбой, каковые не смогут отыскать надёжное мужское плечо.
– Эта неприятность и для жизни характерна, не только для литературы (смеётся). Я считаю неточностью выделять прозу о дамах и для дам, составляющих большая часть читательской аудитории, в какую-то отдельную нишу. Мы же не именуем литературу о мужчинах «мужской прозой».
В двадцатом веке традиционные взаимоотношения и куртуазный язык полов были уничтожены, а новая форма взаимоотношений не складывается. Из этого – обоюдная агрессия полов. У людей нет метода сосуществования.
Неприятность общемировая, но в Российской Федерации стоит особенно остро. Та русская проза, которую именуют женской, глубоко социальная. И, не смотря на то, что дама в Российской Федерации несёт двойную нагрузку – трудится и занимается детьми, в данной прозе нет феминизма.
Утопический идеал так же, как и прежде консервативен: будем сидеть дома в белых платьицах и заниматься детьми, пока мужья получают.
– Один из основных претендентов на роль героя отечественного времени – персонаж «Духлеса» Сергея Минаева. Эту роль в одноимённой экранизации сыграл Данила Козловский.
Храбрец – юный и богатый топ-менеджер, добившийся всего сам. Пресытившись красотками и деньгами, он осознаёт: не это основное.
– Разочарование в тщеславии – это прекрасно, но в русском контексте меня настораживают такие сюжеты. Успех у нас до сих пор нелегитимен, странен, а бедность рассматривается как добродетель. Быть может человек быть успешным и наряду с этим радостным?
В русской литературе за редким исключением для того чтобы не отыскать. Мне понравилась «Рубаха» Евгения Гришковца, где храбрец успешен и радостен.
Очень уникальная мысль на фоне общих рыданий.
Достижимое счастье для отечественной литературы так же, как и прежде не типично. Она не желает хеппи-энда. Как человек весёлый, я это не легко переживаю.
Неслучайно мы так с радостью читаем западную литературу, где хеппи-эндов больше. Они время от времени натянуты, но всё равняется приятны.
Кто они — храбрецы отечественного времени?!
