Воспоминания
Парад 9 Мая уже отгремел, но мы вспоминаем тех, кто служил и защищал нашу страну в послевоенные годы и военные. Вашему вниманию воображаем отрывок из воспоминаний моряка Балтфлота – Кондрата Венедиктовича АНТИПИНА.
9 мая 1951 года отечественную команду переодели в матросскую форму и вечером повели на Балтийский вокзал, посадили на электричку и привезли в Ораниенбаум, позже загрузили на ЖД паром, был тогда таковой в Кронштадте.
Мне тогда запомнился данный сутки, вернее вечер. Была хорошая погода, в первых рядах светился огнями легендарный Кронштадт, в котором нам предстояло обучаться и постигать азы морского дела.
Не смотря на то, что это ещё не было морем, но широкий водный простор залива завораживал: большая часть из нас ни при каких обстоятельствах не видели так много воды. Я пологаю, что у всех учащённо забились сердца.
Ещё больший восхищение привёл к праздничному салюту в городе в честь Дня Победы, и вид салюта с залива был прекраснее, чем с берега. С того времени вот уже более 55 лет 9 Мая я праздную двойной праздник – день и День Победы моего прибытия в Кронштадт.
Нам тогда казалось, что город не только отмечает праздник, но и встречает новое пополнение будущих армейских моряков для судов, стоящих в гаванях. Судов в то время было большое количество.
Мощно ощетинились собственными грозными пушками два линейного корабля, крейсера «Макаров» и «Киров», тут были минные заградители и эскадренные миноносцы, а небольшими судами: тральщиками, сторожевыми, бронекатерами близко были забиты все гавани. Отечественный паром пришвартовался к Арсенальной пристани.
Всех выстроили на берегу и повели по ночному городу в учебные казармы. Помещения были огромные, сходу на одном этаже размешалась учебная рота, человек 250, тут же и помещения для быта: руководство роты, кладовки, канцелярия, умывальники.
Роту распределили на учебные смены человек по 30, были назначены начальники смен из старослужащих старшин срочной работы.
Начались жёсткие флотские будни – прохождение курса молодого бойца, что продолжался три месяца. Целыми днями, с утра и до самого отбоя ко сну, шли занятия по изучению уставов, наставлений, и политическая подготовка.
Особенно выматывала всех строевая подготовка, которой уделялась большинство времени. За эти три месяца мы сносили по две пары резиновых подмёток. Улицы Кронштадта тогда были мощены круглым булыжником, и обувь прямо «горела» на нас.
В городе не было площади либо переулка, где бы матросы не печатали ход, так нас было большое количество в четырёх учебных отрядах.
Гоняли нещадно, выбивали из нас так называемый «гражданский дух». Всякое неповиновение либо пререкание каралось костюмами вне очереди, каковые, в соответствии с дисциплинарного устава, имели возможность объявляться всеми – от начальника смены до командира роты.
Особенную нелюбовь у нас вызывала трёхлинейная винтовка Мосина примера 1891–1960 годов, которая ещё была в учебных отрядах на вооружении. Весом она была около четырёх килограммов, длиной со штыком около двух метров.
С ней мы делали строевые и штыковые приёмы, носили на вытянутой руке на протяжении тела за ложе приклада, да так ещё, дабы штыки по последовательности в строю составляли одну линию. Руки по окончании таких упражнений так болели, что утром было их просто не поднять.
И не обходилось и без эксцессов. Начальником смены был у нас ефрейтор второй статьи Топоров. Как-то на строевых занятиях подзывает он меня к себе, а сам стоит у забора говорит с какой-то девушкой. Я подошёл и чётко доложил: «Товарищ ефрейтор второй статьи!
Матрос Антипин прибыл по вашему приказанию.» А он начал мне выговаривать, что, дескать, вот какой я некультурный, не поздоровался с девушкой. Я ему ответил, что вы меня вызывали не знакомиться с девушкой, а из строя.
Ответ мой ему не пришолся по нраву, и он заявил мне один костюм вне очереди. Я ответил, как положено по уставу: «Имеется» и поднялся в строй.
В то время, когда он заявил перекур, я поинтересовался у него, чем он занимался до работы. Он заявил, что был лесорубом. А я ему ответил, что этим бы и нужно ему заниматься, а не людей учить. Язык мой – неприятель мой.
За это он так прочно взялся за меня, что начал давить костюмами за любую, кроме того самую малую провинность. Ну да хорошо, думаю, и это переживём, поскольку распоряжения начальников не обсуждаются, а безоговорочно выполняются, даже в том случае, если это угрожает смертью – так было написано в уставах.
А позже не так долго осталось ждать кончатся строевые занятия, по большей части будет учёба по профессии, будут новые начальники, и станет легче. Так я думал.
Был в отечественной части замполитом майор Алексеев. Был он не молод и прошёл войну. И был он настоящий комиссар, могущий пробраться прямо в душу человека, вдохновить его и успокоить. Настоящие политработники, соответствующие этому статусу, видятся весьма редко.
За мою более чем 28?летнюю работу таковых было не более пяти человек. Так вот, майор Алексеев подсел как-то к нам на протяжении перекура и задаёт вопросы, дескать, не легко, возможно, даётся работа по окончании гражданки, я осознаю, как тяжело привыкать к жёсткой дисциплине и воинской службе, но без этого мы не имели возможность победить в таковой войне, как прошедшая, что нужно потерпеть, и со временем вы привыкнете чётко делать распоряжения, и помогать станет легче, и что все солдаты через это проходят.
Вот тут я его и задал вопрос, а как быть, если тебя вызывают по уставу, ты подходишь и докладываешь как положено, а начальник сейчас стоит с девушкой и начинает тебя отчитывать перед ней за то, что ты таковой серый и невоспитанный и что нужно было с ней поздороваться. Майор заявил, что для того чтобы не должно быть, что нужно чётко определять, где служебные взаимоотношения, а где индивидуальные, и что мы об этом ещё поболтаем.
Уж не знаю, какой был разговор с моим начальником, но затем он прекратил меня трогать.
Прошли, я и по сей день так считаю, самые тяжёлые месяцы на военной работе. Из тюфяков, одетых в матросские шинели, мы превратились в бравых моряков с хорошей осанкой. Настал сутки принятия Присяги.
Выстроился целый персональный состав учебного корпуса в парадной форме, у офицеров на груди сияли медали и ордена, большая часть из них прошли войну. Игрался оркестр . В праздничной обстановке с оружием в руках любой из нас доходил к Знамени части и давал клятву на Верность Отчизне.
Тогда из этого праздничного ритуала не делали шоу, как на данный момент. На строевом плацу находились лишь армейские.
И данный момент запомнился на всегда!
По окончании принятия Присяги нам стали давать увольнения в город. Первое увольнение было легко впечатляющим!
Целый город был заполнен матросами, казалось, что гражданского населения в том месте крайне мало, не смотря на то, что его число превышало тридцать тысяч. Везде, как заросшее ромашками поле, сияли фуражки и белые бескозырки, красовались белые форменки с светло синий полосами на гюйсах, и вились тёмные ленточки.
Развлечений в городе было большое количество. Трудились три кинотеатра, в Петровском парке игрался оркестр , в Летнем саду было большое количество аттракционов, открытая сцена и две танцевальные площадки. Везде игралась музыка, было радостно.
Вот лишь девушки не весьма с радостью знакомились либо танцевали с матросами.
В городе было ещё офицерское училище ТМАУ, в том месте готовили офицеров со среднетехническим образованием. Вот и охотились юные девушки за выпускниками этого училища, видя в них будущих женихов.
На данной земле частенько появлялись конфликты между курсантами и матросами. К форме одежды курсантов надеялось холодное оружие в виде долгой сабли, оно именовалось палаш, и его не принимали , как личное оружие, в раздевалке.
Кроме того на протяжении танца палаш приходилось таскать на поясном ремне и прижимать рукой, дабы он не болтался. Вот за это оружие матросы и прозвали курсантов «хлеборезами».
В то время, когда начиналась потасовка, то в большинстве случаев издавался клич: «Бей хлеборезов!» Но такие «встречи» скоро пресекались. В дни увольнения в городе было множество комендантских патрулей и ещё при управлении особый взвод из громадных матросов.
Забияк скоро усмиряли и отправляли в комендантское управление в особые камеры для задержанных. В том же направлении привозили и подвыпивших матросов из буфетов и от пивных ларьков.
За сутки увольнения, в особенности в дни получек, в том месте планировало много людей. Сперва забирали всех, от кого пахло алкоголем в момент задержания, а к концу увольнения – лишь тех, кто был уже очень сильно пьян.
Остальным записывали в увольнительную записку, что он был пьян, и наказание осуществлялось собственными начальниками.
Об авторе
Кондрат Венедиктович Антипин появился в уральской деревне в Пермской области в первой половине 30-ых годов двадцатого века. Крещён старовером. Служил инструктором водолазов на учебно-тренировочном судне (УТС-2) в Кронштадте.
Сейчас пенсионер.
Ассистентом армейского начальника гарнизона был полковник Андрицан. Утром, выстроив всех задержанных во дворе комендатуры, он проходил на протяжении строя, вынимал из карманов мелочь и раздавал провинившимся.
Позади шёл писарь, забирал эти деньги и записывал их фамилии и номинал обладателей. Так определялось количество дней ареста, вот лишь трояков и пятаков в его карманах ни при каких обстоятельствах не было.
Позже представители кораблей и частей забирали собственных подчинённых и отправляли их на гауптвахту отсиживать полученные дни. Начальники всех степеней, не считая начальника отделения, также были в праве арестовывать собственных подчинённых.
Так, гауптвахта ни при каких обстоятельствах не была безлюдной, а, напротив, кроме того находилась очередь, дабы посадить. Лишь к революционным праздникам была амнистия, и тогда производили всех арестованных, кроме того не отсидевших собственный срок.
По дисциплинарному уставу было два вида ареста: несложной – до 20 дней и строгий – до 10 дней. Отличие пребывала в том, что при несложном аресте ежедневно с тобой усиленно занимались строевой подготовкой и водили под ружьём на различные работы в городе.
А ещё в том месте же, в комендатуре, пилили дрова тупой пилой. В случае если кто-то умудрялся наточить её, то ефрейтор гауптвахты Виктор Иванович Ткаченко бил её о камни зубьями и приговаривал: «Мне нужен не ваш труд, мне нужен ваш пот».
При строгом аресте арестованных содержали в чёрных, холодных, без окон одиночных камерах. И лишь под потолком через маленькое отверстие в стенке проникал тусклый свет.
Один сутки давали тёплую пищу, а назавтра – лишь хлеб и воду, так вот и меняли. Гулять выводили раз в день – не более 20 мин.. На ночь, с 23:00 и до 6 часов утра, в камеру бросали древесную решётку без матраца, подушки и одеяла.
Днём вместо стула выдавали отрезанную от дерева чурку, прекрасно, если она попадалась от толстого дерева, а значительно чаще это была чурочка диаметром 10 сантиметров, продолжительно на таковой не посидишь. Вот и приходилось ходить по камере, измерять её шагами, а вернее – ступнями, поскольку длиной камера была ступней десять, а шириной – четыре.
Пол был цементный, и в случае если его помыли мокрой шваброй, то он целый сутки не просыхал, а потому лечь на него не было никакой возможности. Несложный арест по сравнению со строгим был легко курортом. Из-за чего я так детально всё обрисовываю? А вот из-за чего.
Мы с другом как-то отправились в увольнение и решили отпраздновать уже не помню какую дату. Возможно, в то время, когда мы выпили, то утратили бдительность и нас задержал патруль.
Мы, конечно, начали оправдываться, но старший офицер патруля был уж весьма принципиальным и записал нам на увольнительной целый букет нарушений дисциплины и послал в комендантское управление. В том месте нам и заявили по 10 дней строгого ареста.
Затем случая за пять лет срочной работы я больше не попадал на гауптвахту – это был хороший урок. У начальников было большое количество рычагов, дабы оказать влияние на состояние дисциплины: гауптвахта, костюмы вне очереди (другими словами работа ночью), выговоры, лишения увольнений, письмо на Родину в семью о нехорошем поведении сына.
Также существовали и более строгие меры. К примеру, дисциплинарный (штрафной) батальон сроком до двух лет, нахождение в котором не входило в срок работы.
Но к этим мерам начальники прибегали весьма редко, в то время, когда уже все методы дисциплинарного действия матросу не помогали.
Дисциплинарные батальоны больше были похожи на концлагеря. Кстати, один таковой батальон был под Таллином – в Палдиске на месте бывшего концлагеря. В том месте всё сохранилось от армейских лет.
Тот же холодный карцер, арестованные трудились на тех же каменоломнях по 12 часов в день, и в том месте им прочно вправляли мозги на место, и по окончании они дослуживали собственные сроки весьма кроме того прекрасно. Я не забываю для того чтобы матроса Дементьева с отечественного корабля.
Я, уже будучи мичманом, возил его в данный батальон, родом он был из Ленинграда. Данный Дементьев продолжительно бравировал, а все с ним продолжительно копались, пока не лопнуло терпение у начальника.
По окончании отсидки он возвратился на корабль, был как шёлковый и всем наказывал, дабы в том направлении не попадали.
Но было и ещё более суровое, но справедливое, наказание – тюремное заключение сроком от 5 до 10 лет. Оно выносилось армейским трибуналом за воровство, за невыполнение приказа, за самовольный уход из собственной части сроком более двух дней, за дезертирство, за порчу армейского имущества.
Но это было очень редко, главная масса матросов служила добросовестно.
планомерное обучение и Суровое воспитание давали собственные плоды. У большинства матросов расширялся кругозор, проявились умение и организаторские способности руководить.
Из них в учебных отрядах готовили начальников отделений. В то время на флоте был лозунг: «Не можешь – научим. Не желаешь – вынудим», и этому лозунгу следовали неукоснительно. Была ли тогда дедовщина?
Да, была, но она носила хороший, воспитательный темперамент. В то время, когда я пришёл помогать, было довольно много старослужащих. Служили матросы армейского 1944 года призыва.
Их призвали в 17 лет, а в то время, когда кончилась война, им начали вычислять срок срочной работы с выполнения им 19-летнего возраста – таков был призывной возраст по приказу.
Был ещё и комсомольский ранний призыв по окончании войны. Все они были умудрённые обширным опытом, кое-какие кроме того принимали участие в конце войны в боевых действиях, а по окончании её окончания занимались тралением мин, которыми было усеяно море.
Конечно, они не занимались мелким ремонтом и уборкой трюмов. Это был удел молодых матросов. Но постоянно подсказывали и показывали, в случае если юные попадали в затруднительное положение.
А имели возможность и смазать по соплям, в случае если кто-нибудь пробовал отлынивать либо неосторожно делал собственные обязанности. И это не было издевательством над личностью человека, а был разговор по-мужски.
Тогда ещё не было альянсов матерей и всяких вторых организаций, каковые защищали бы интересы и права призывников и «срочников», и каковые, к сожалению, в хулиганства и разгула девяностые годы бандитизма не смогли научить ничему хорошему собственных отпрысков. Многие из них хорошо освоили лагерное поведение, царившее тогда на улицах и во дворах, и постарались это перенести в армию, поскольку и в армейские училища поступали парни из этих же последовательностей и приобретали звания офицеров.
Почему-то СМИ явление беспредела в армии назвали «дедовщиной», а это легко элементарная уголовщина, в то время, когда страной стали править пистолет и кулак, и молодёжь сбивалась в шайки преступников и устанавливала на улицах собственные порядки, а по окончании это поведение переносила в армию и проповедовала не силу знаний, а силу кулака. Добавим к этому полное бесправие начальников и отмену всех рычагов действия на подчинённых.
Были отменены: гауптвахта, костюмы вне очереди, лишения увольнений в город; остался только один выговор, что возможно объявлять вечно и от которого никому и не холодно, и не жарко. самые наглые матросы смеялись прямо в глаза и говорили: «А что ты можешь со мной сделать?» А ответственность с начальников никто не снимал. Из этого и неуставные взаимоотношения.
Но этим я не желаю заявить, что в наши дни работа была похожа на институт благородных девиц, всё было строго и по уставу. Время от времени наблюдаешь, кто-то ходит с фингалом под глазом либо распухшим носом, и начальник задаёт вопросы его: «Что с вами произошло?» Был простой ответ: упал в темноте с трапа, ударился о трубу либо клапан.
Вообще-то: начальники и особенно политработники строго смотрели за этим, и мордобой сходу пресекался. И я за пять лет работы не припомню, дабы кого-то покалечили, отбили внутренности и уж тем более убили. На работе была жёсткость, но никак не жестокость.
Дедушка на флоте – это глубокоуважаемый человек, многоопытный эксперт. Так именовали старших механиков, умелых старшин команд, старослужащих на судах.
Провожая молодого матроса в увольнение, деды наблюдали, как подогнана форма, и в случае если видели, что матрос одет неряшливо, то отдавали собственную форму, учили помогать женщинам и пожилым людям. И не дай всевышний, в случае если кто-то заметит, что ты уселся в автобусе либо на скамью на улице, в то время, когда рядом стоят пожилые люди либо дамы с детьми, – тут же имели возможность выдать затрещину.
Честь моряка выполняли неукоснительно. Но и народ относился к матросам с огромным уважением не только в Кронштадте, где мы составляли солидную часть населения, но и по всей России.
Все не забывали смелые десанты моряков в Новороссийске, Керчи, Севастополе, Одессе, их лихие атаки на сухопутных фронтах. Да и в мирное время выправкой и своим поведением они вызывали к себе уважение.
Помогали моряки продолжительнее всех, да и сама форма одежды, если она верно подогнана и отглажена, приводила к восхищению.
Воспоминание ( комикс Undertale 1- 12 части)
