«Выжить помогло остервенение» — «наука»
Автор Даниил Гранин выступил в петербургском музее современного мастерства «Эрарта». Гранин — писатель-фронтовик, создатель известной «Блокадной книги», написанной в соавторстве с Алесем Адамовичем, возможно сообщить, один из немногих писателей, которым в советское время было разрешено сказать о блокаде — по окончании «ленинградского дела», по окончании разгрома Музея блокады Ленинграда, что сейчас тщетно пробуют собрать по кусочкам.
Гранин не ограничивается темой войны — известны его романы «Картина» о борьбе храбреца за сохранение исторической памяти в его маленьком городе, «Зубр» о выдающемся ученом Тимофееве-Ресовском, бурный интерес позвал его роман об ученых «Иду на грозу», по которому сейчас планируют делать уже третью экранизацию. Гранин стар и известен, не смотря на то, что у него нет того праведного ореола, что осенял чело иных известных старцев — того же Дмитрия Лихачева.
Известно, к примеру, что Гранин в свое время выступал с осуждением Солженицына, заявлял о том, что суд через чур мягко обошелся с Бродским. Но вряд ли сейчас найдутся охотники кинуть в него камень — и в силу его возраста, и в силу различных заслуг, и в силу того, наконец, что, с одной стороны, через чур тяжело отыскать советского писателя, не замешанного ни в чем подобном, а с другой — через чур легко произносить слова осуждения, не будучи испытанным Великим Страхом, сопротивляться которому смогут не многие.
И опять Великая Отечественная
The Economist02.05.2015Великая Отечественная: в то время, когда мы избавимся от фальшивых мифов?
Молодежь Эстонии20.06.2008Отечественная Великая Отечественная, либо Как в путинской России детей учат истории
AFP02.05.2005Не смотря на то, что «Блокадная книга» написана в далеком прошлом, автор находит нужным снова и снова возвращаться к войне. Сейчас большое количество обсуждался его автобиографический роман, вышедший в 2011 году, «Мой лейтенант», написанный как бы двумя голосами — от лица молодого лейтенанта, каким был сам Даниил Гранин в начале войны, и от лица сегодняшнего писателя, чей возраст приближается к вековому пределу, но что пытается не забыть и не предать того, молодого человека, не оторваться от него безнадежно на большом растоянии.
Совсем сравнительно не так давно Даниил Гранин с удовольствием приветствовал присуждение Нобелевской премии Светлане Алексиевич «за многоголосое звучание ее прозы и увековечивание мужества и страдания». И это неудивительно: «увековечивание мужества и страдания», без сомнений, весьма близко самому Гранину, человеку и писателю.
Военная тема для вечера в «Эрарте» была обозначена как обсуждение книги «Мой лейтенант» — «книги-вызова для многих государственныхы служащих и тех, кто формирует фальшивый культ войны».
— Даниил Александрович, война отгремела так в далеком прошлом, и, казалось бы, вы уже написали о ней в собственной «Блокадной книге» — из-за чего вы решили обратиться к данной теме еще раз?
— Победа превратилась в казенный праздник, что делается чем дальше, тем холоднее. А ведь еще жива тёплая память о войне — в семьях, вдовах, внуках, правнуках.
Я был весьма рад, в то время, когда эта память внезапно вспыхнула на спонтанной, искренней демонстрации «Бессмертного полка».
— Лишь «Единая Россия» эту идею срочно приватизировала, и все стало формально, бюджетников, школьников снова сгоняли на «мероприятие».
— Да у нас неизменно все хапает какая-нибудь «Российская Федерация», партия. Главы желают все себе захватить для рейтинга, для престижа, у нас же рейтинг в стране — основное действующее лицо.
А помимо этого, у меня с годами показался долг перед моими однополчанами, большая часть из которых не знали, что мы победим. Они умирали в 41–42-м, в то время, когда немцы подступили к Москве, к Ленинграду, заняли солидную часть центральной России, и положение казалось неисправимым, да и мне также.
Они погибали без ощущения победы, они не определили о ней. И мне хотелось поведать им о том, как мы взяли верх, это было мистическое чувство.
И я начал писать о собственной войне, о тяжелой войне, которая во многом еще жива.
— У вас в «Моем лейтенанте» имеется таковой персонаж, Подрезов, что отчаянно погибает, поднявшись в окопе во целый рост, а он из осужденных, и позже ваш юный храбрец обосновывает, что он вправду погиб как храбрец, ему не верят, он его выгораживает, и в итоге видит заметку в газете, мало похожую на то, что происходило в конечном итоге. Другими словами вы вскрываете механизм создания мифов о войне, создания лжи о войне.
Из-за чего вам это было так принципиально важно?
— Это происходило на моих глазах. Мы пологали, что это неправда во спасение — про 28 панфиловцев, про Матросова, что это как-то окажет помощь вдохновить людей, ободрить, поскольку тогда цеплялись за соломинку.
Это непростой вопрос — возможно, какую-то роль это и сыграло в свое время. Тогда не пологали, что неправда когда-то откроется и наступит разочарование.
Храбрецов и подвиги придумывали, дабы преодолеть отчаяние.
— А ведь недочёта в настоящих подвигах не было, но почему-то довольно часто действительность , как при с «забытым храбрецом», установившим флаг на рейхстаг, Михаилом Мининым, которому Сталин, возможно сообщить, запретил данный подвиг, назначив на его место вторых и тем самым сломав ему жизнь — тот от горя. Для чего это было?
— Не знаю. Войну, как всякое громадное событие, все старались присваивать, применять — и по сей день стараются.
Но все-таки, не смотря на то, что большое количество имеется претензий к памяти о войне, то, что мы взяли верх, — это чудо, и его, как всякое чудо, растолковать нереально. Это как с войной 1812 года, поскольку Пушкин также не имел возможности растолковать, из-за чего мы тогда взяли верх, и сообщил: быть может, это русский Всевышний… Что же касается присвоения войны, то это делают не только отечественные.
У меня была в Германии встреча с бывшим немецским канцлером Гельмутом Шмидтом, весьма дружественно настроенным к Российской Федерации. Я его задал вопрос: «Гельмут, из-за чего вы проиграли войну?
Так как у вас было и оружие лучше, и генералы, и танки, и авиация — все у вас было». И он ответил: «По причине того, что американцы вступили в войну».
Меня поразил данный ответ. Он был большой патриот, весьма хороший немец, и мне показалось, что он, как и большая часть немцев сейчас, не желают признать, что они проиграли войну России.
Им сподручнее вычислять, что они проиграли вследствие того что Америка вступила — такая замечательная и богатая страна. А у России, у которой по всем параметрам все было похуже, они должны были победить, и так как такие огромные территории уже заняли. Ан нет, проиграли.
По причине того, что — об этом Пушкин весьма совершенно верно сообщил — наступило остервенение народа.
— О войне многие писали, но вот в случае если сравнить вашу книгу и, допустим, Астафьева «Проклятые и убитые», то книга Астафьева намного мрачнее и отчаяннее. «Мой лейтенант» все-таки ярче, вы находите в себе силы для ухмылки, как в том эпизоде, к примеру, где германский воин, случайно упавший в русский окоп, выпрыгивает из него к своим с нечеловеческой силой, так что русский и немцы позже от хохота до конца дня не стреляют приятель в приятеля. Откуда вы берете силы для таких ухмылок среди кошмаров войны, что вам оказывает помощь?
И большое количество ли таких вещей на войне?
— Оказывает помощь, возможно, темперамент. А на войне, да, для того чтобы большое количество. Понимаете, Церковь верно говорит, что уныние — громадной грех, уныние портит человека.
И люди это инстинктивно ощущают.
— И все-таки что было для вас самым тяжелым на войне?
— В первую очередь непереносимое, позорное чувство при отступлении. Другими словами это было бегство, мы кроме того не отступали, а просто драпали, утратив каждый стыд, в особенности в 41-м.
— У вас имеется описание того, как вы приходите к себе в Ленинград с эмоцией того, что все пропало.
— Да, это было.
— А что вам помогло не только выжить, но и сохранить жизнелюбие?
— Выжить помогло остервенение, то самое, о котором Пушкин сказал. В то время, когда я возвратился с войны сохранившимся, я осознал, что это чудо, и что всю собственную следующую судьбу, громадную либо мелкую, я взял в качестве подарка, поскольку практически все мои однополчане погибли, в особенности в 41-м году.
А я приобрел новую бесплатную судьбу. Как я сохранился, неясно, поскольку я был в 41–42-м на передовой, в то время, когда были особенно тяжелые потери.
Ну, не я один выжил, само собой разумеется, у меня осталось пара фронтовых друзей, и они все взяли в качестве подарка от судьбы жизнелюбие. Они все жили, а кто-то еще живет с ощущением подарка, неясно, за что и как взятого.
Но какое это счастье им выпало — жить, трудиться и не забывать о погибших приятелях.
— Астафьева я уже упоминала, а как вы относитесь к воспоминаниям о войне Николая Никулина, Эдуарда Кочергина?
— У Никулина весьма хорошая, честная книга. И Светлана Алексиевич мне нравится, все, что она писала, она писала на фактическом материале. Однако время от времени наряду с этим получается то, что не весьма нравится отечественной критике, в особенности казенной, ну и что?
Это естественно. И Кочергин — это также весьма хорошая литература, весьма гениальный человек.
— Даниил Александрович, как вы вычисляете, о чем мы сейчас должны больше заботиться, говоря о войне, о победе: о празднике либо о горе, о огромных жертвах?
— Я думаю, так вопрос ставить запрещено. Победа далась кровью, мучениями всего народа, не только солдат.
Мы должны не только не забывать, но и быть признательны, должны осознавать, что победа далась через чур дорогой ценой. Исходя из этого не только нельзя отдавать ее американцам и все такое, это ясно, но еще нужно осознавать, что все принесенные жертвы, все лишения требуют результатов.
Должны быть плоды — для людей, для потомков, в виде спокойной и обеспеченной судьбе. Мы победители, и мы не имеем права жить хуже, чем побежденные, а мы живем хуже.
Мы неизменно весьма не хорошо относились к человеку — расправлялись с ним, расстреливали, сколько невинных людей сидело в лагерях, в особенности на протяжении Громадного террора. Но речь заходит о втором.
Вот осуждают Булата Окуджаву за то, что он сообщил «мы за ценой не постоим». Но это вправду так было — тогда, в то время, и это было оправданно.
Но сейчас мы не имеем никакого права не принимать во внимание с лишениями людей, с тем, что у нас столько такой разрыв и бедняков между богатыми и бедными.
— В анонсе вашего вечера были заявлены две темы — наука и война. Само собой разумеется, в какой-то степени они связаны.
Война не перестает нас тревожить, а от науки зависит наша жизнь, и это нас также тревожит, в особенности на данный момент, в то время, когда по окончании реформы Академии наук, которую многие именуют разгромом, существование целых научных школ у нас под вопросом. Вот и ваша книга «Иду на грозу» опять зазвучала актуально.
Вы видите этому объяснения?
— Я не знаю, снова желают снимать громадный фильм по данной книге. Возможно, желают поднять престиж научной работы, продемонстрировать прелесть, поэзию занятия наукой, поисков, драмы идей и другого.
По окончании выхода в свет этого романа я неоднократно встречал людей, каковые мне говорили, как он на них подействовал, как они под его влиянием выбирали профессию, шли в науку, становились инженерами. Меня это весьма радовало, поскольку я данный роман начал писать как раз для этого.
Я желал в те годы привлечь сердца и души людей к научному творчеству. Об этом в русской литературе по большому счету мало написано, тема эта была фактически невинной.
А мне хотелось написать, какая прелесть работа ученого, сколько в ней драматизма, как происходят открытия, какие конкретно муки творчества испытывают научные работники, из чего состоит жизнь ученого. Он так как живет в будущем, в том времени, в то время, когда еще не осуществились его открытия, его надежды.
Приходя к себе, он как бы возвращается в прошлое. Ученый мне представлялся особенным существом — благородным, все делавшим для науки.
Ясно, это была моя личная романтика, с годами я отрезвел, заметил, что и в науке имеется собственные безобразия, собственная корысть, но это было позже. А тогда была романтика полетов в грозу — я летал с учеными, мы искали грозу, это было страшно.
Я прошел войну и считал, что уже ничего не опасаюсь, но в то время, когда самолет начинало трясти, рядом блистала молния, все это было красиво, как театральная постановка, но весьма страшно. Книга выдержала около 30 изданий и до сих пор живет.
— Все-таки ваш благородный храбрец терпит фиаско. Возможно, необходимо ему задуматься о материальной стороне: что может ему дать наука?
— Да, об этом необходимо сказать. В мое время ученые трудились бесплатно, сейчас это уже не так, время изменилось.
Иначе, в то время, когда Фарадей делал собственные испытания, и одна женщина задала вопрос его, какой в этом прок, какой будет итог, он ответил ей: в то время, когда рождается ребенок, вы имеете возможность сообщить, какой будет итог? Это так и осталось по сей день — настоящие ученые не задаются этим вопросом. на данный момент фигура ученого снова стала востребованной, по причине того, что ничего не окажется у нас без науки.
— Но смотрите, на данный момент молодежь в науку практически не идет, большая часть уезжает, с образованием беда — неужто снова надежда на один энтузиазм? Окажется у нас по большому счету что-нибудь?
— Не знаю. С одной стороны, разгром науки помой-му позволил себе слишком много, а, с другой — может, еще и удастся что-то сделать.
На классический вопрос о творческих замыслах Даниил Гранин лишь хитро посмеивается, раскрывать их решительно отказывается, но позволяет понять, что трудится над новой вещью и сохраняет надежду ее завершить. По крайней мере, пожилой автор работает за своим рабочим столом и согласится, что, как и раньше, приобретает от этого наслаждение.
Конопля помогла выжить на протяжении войны
