Властители дум где вы?
В издании «Москва» готовится к публикации повесть Алеся КОЖЕДУБА «Внуковский лес». Предлагаем вниманию читателей «Доводов семь дней» отрывок из данной повести.
Весьма не так долго осталось ждать я выяснил, что внуковские окрестности просто-таки напитаны литературой. В случае если в усадьбе Абрикосова сия госпожа находилась, скажем так, условно, то в окрестных домах, домишках и домах она жила в полной мере полноценно.
Кроме того улицы в деревне Абабуровка, откуда вышла вся прислуга прошлых и нынешних господ, назывались Литературная, Гоголя, Ломоносова и Герцена. И на одной из этих улиц размешался участок Гайдара.
Я уж не знаю, сам Аркадий его приобрел либо сын Тимур, но на участке находились три дома, и друг другу эти дома не мешали. Классики советской литературы, пускай и детской, обожали жить просторно.
Отечественные творческие мастерские размещались на улице Некрасова. Я с громадным наслаждением жил бы на улице Гоголя, но и Некрасов не последний поэт.
Он знал, кому живётся радостно, свободно в Киевской Руси.
Не считая творческих мастерских у нас на Некрасова были дачи Твардовского, Погодина и Исаковского. Причём это были настоящие дачи, по гектару любая.
В глубине заросших лесом участков угадывались очертания древесных строений, кое-где ещё сохранивших черты прежнего великолепия. К примеру, дом на участке балерины Лепешинской был настоящим русским теремом.
Возможно, его чёрные брёвна были уже изрядно источены короедом, но с далека дом смотрелся очень живописно. Позднее участок Лепешинской приобрел какой-то тележурналист, и терем провалился сквозь землю, а на его месте показался типовой американский дом.
А вот дом на участке Попова, первого столичного главы горадминистрации, смотрелся как сарай. Но у данной дачи была собственная история.
По иронии судьбы Гавриил Попов приобрел эту дачу у другого Попова – Серафимовича. И все в округе стали говорить, что отечественный глава горадминистрации – незаконнорождённый сын этого самого Серафимовича.
– День назад он меня в канаву спихнул, – как-то пожаловался мне Иванченко, сосед с первого этажа.
– Незаконнорождённый сын? – хмыкнул я. – Но сейчас вы смело имеете возможность сказать, что вас смыло «металлическим потоком».
– «Волгой» меня смыло! – обиделся Вячеслав Иванович. – Иду нормально по дороге, и внезапно бац в задницу. Я носом в канаву.
Гаврила выскочил из автомобиля, помог встать. Полчаса просил прощения.
– Не увидел вас на дороге?
Нужно сообщить, не подметить Иванченко на дороге было тяжело.
– Говорит, на льду занесло.
– Тяжёлая машина, – сообщил я.
– Машина хорошая, шофер нехорошей, – дал согласие Иванченко. – Слушай, не отправишься ко мне в ревкомиссию?
– Куда?! – оторопел я.– В Ревизионную рабочую группу Альянса писателей России. Ротация намечается.
– А что в ней нужно делать?
– Ну, что Контролировать документацию. Тяжёлые времена для писателей наступают.
Я эту тяжесть в собственной жизни пока не подмечал. Но старшие товарищи лучше знают, что за времена на дворе.
Как сообщил один из них, «времена не выбирают, в них живут и умирают». И я ни при каких обстоятельствах не слышал, дабы эти времена были лёгкими.
– Отправлюсь, – сообщил я. – В комиссии лучше состоять, чем ею рассматриваться.
– Совершенно верно! – захохотал Иванченко. – Прямо на завтрашнем совещании мы тебя и введём.
– Слава! – послышался голос Люды, жены Иванченко. – Отправься-ка ко мне.
Слава ушёл, а я отправился в лес, начинавшийся прямо за воротами посёлка. Для меня он был не меньшим благом, чем сама дача.
Я появился в полесской глуши, и в любом лесу ощущал себя значительно увереннее, чем на муниципальный улице. Тут мне легче дышалось, яснее думалось, бросче виделось.
Время от времени мне кроме того казалось, что я понимал язык деревьев и трав. Но, как и говор реки, которая готова разговаривать с тобой дни напролёт и в любую погоду.
Оказалось, что внуковский лес ещё совсем сравнительно не так давно был настоящим. В нём виделись лёжки и кабаний помёт. Не весьма на большом растоянии от посёлка я нашёл загон и башню для охоты на лося.
Их, само собой разумеется, уже не применяли по назначению, но брёвна загона были достаточно крепкие, а на башню возможно было взобраться по лестнице. Значит, недавно по этому лесу бродили лоси.
Ранней весной мне на глаза попался большой заяц. Он был наполовину беляк, наполовину русак и всецело соответствовал поговорке «здоров, как ветхий заяц весной». Заяц не легко прыгал по просеке метрах в двадцати от меня, и я легко имел возможность бы его догнать.
Но для чего писателю заяц? Я поглазел на него и отправился на лыжах дальше.
Кстати, заячьих следов на снегу в посёлке было полно. Пропали они в середине девяностых.
В те годы очень многое в Подмосковье пропало, как и во всей стране.
в один раз на просеке прямо на меня из леса выскочила лиса. Она была худовата, но вида в полной мере здорового. Если судить по размерам, это был скорее лис, чем лиса.
Он кратко посмотрел на меня и сиганул в лес через просеку. Тут же из кустов вывалились две не легко дышащие псы. Это были большие псы, породистые, один с маленькой шерстью, второй с долгой. На обоих ошейники. Было видно, что гнались они за лисом в далеком прошлом.
Короткошёрстный пёс рыкнул и опять ринулся гущу леса. Длинношёрстный протяжно зевнул и сел у моих ног.
Целый его вид сказал, что в лес он больше ни ногой.
– Со мной отправишься? – задал вопрос я.
Пёс кивнул.
– А живёшь где?
Пёс начал выкусывать на животе блох.
Он проводил меня до ворот посёлка и провалился сквозь землю.
Да, лес тут ещё был похож на настоящий. Позднее я узнал, что именно в этом лесу совершил пара дней Александр Фадеев. В воспоминаниях «В июне 1954 года» критик-конструктивист Корнелий Зелинский написал, что незадолго до самоубийства Фадеев пришёл на дачу Бубеннова во Внуково.
Он сбежал от жены из Переделкино и пара дней ночевал в лесу, слушая шум деревьев и лай псов в далёком жилье. Денег у него было мало, и он выпивал двести грамм в сутки, закусывая хлебом с луком. «Я бродил по лесу, два-три раза в сутки возвращаясь в «забегаловку», – говорил Фадеев Бубеннову. – Я наслаждался дыханием самого леса, которое меня возвращало к моим скитаниям по тайге в годы моей партизанской молодости на Дальнем Востоке.
Я дышал полной грудью, и чувство безвестности, чувство того, что на данный момент только бог ведает, где я и кто я, вылилось в радостное эмоцию свободы, независимости».
А позже он возвратился в Переделкино, дотянулся из тумбочки оружие и застрелился. Рядом с собой на столике у кровати Фадеев поставил портрет Сталина.
Лес лесом, но настоящими достопримечательностями внуковских окрестностей были однако дачи. Абрикосовская, как я уже сказал, показалась у деревни Изварино ещё до революции.
Советская творческая интеллигенция начала заселять эти места в тридцатые годы. Возможно, данный процесс происходил в один момент во Переделкино и Внуково, но о переделкинских небожителях страна знала значительно больше, чем о внуковских.
Разъясняется это весьма легко – в том месте жили писатели, публика тщеславная и плодовитая. Денно и нощно они обрисовывали собственные склоки и дачные дрязги, а обыватели усердно распространяли их.
Например, историю о Катаеве и Чуковском.
Киношная несколько приехала в Переделкино снимать дедушку Корнея. Все осознавали, что запись на природе выгодно отличается от съёмки в квартире.
Корней Иванович поведал об усатом Тараканище, Мухе-цокотухе, бегемоте, застрявшем в болоте. Киношники закончили съёмку, свернули аппаратуру и вышли на улицу.
– Прекрасно у них в Переделкине! – сообщил режиссёр, потягиваясь. – Птички поют. Пиши себе и ни о чём не думай.
Он внезапно заметил пионерку, которая шла в их сторону по улице. Это была превосходная девочка, с белым бантом на голове, алым галстуком на груди и красными сандалиями на крепких ножках.
– Давайте запишем девочку, – распорядился он. – Пускай сообщит, как она обожает дедушку Корнея.
Оператор включил камеру.
– Ты знаешь, кто таковой Корней Чуковский? – задал вопрос режиссёр, протягивая к девочке микрофон.
– Знаю! – звучно ответила пионерка, глядя на него ясными глазами. – Это весьма нехороший автор!
Микрофон выпал из рук режиссёра. Девочка проследовала по улице дальше.
Режиссёр не поленился и ещё раз сходил к Чуковскому.
– Это внучка Катаева – потупил глаза классик.
В этом эпизоде отразилась вся жизнь переделкинских писателей. Обожали они друг друга истово.
Иное дело внуковские дачи. Писателей среди их насельников было ничтожное меньшинство, да и жили они на выселках, за оврагом.
А перед оврагом, на лучших участках, жила музыкально-актёрская элита. Орлова и Александров, Утёсов, Соловьёв-Седой, Образцов, Лебедев-Кумач, Лепешинская, Быстрицкая
Жизнь на этих дачах протекала насыщенная, но не столь явленная напоказ, как в Переделкине. В воспоминаниях племянницы Любови Орловой я прочёл, что внуковские дачники недолюбливали переделкинских. На посиделках, что систематично устраивали Орлова и Александров, например, распевали песню, в которой были слова: «Но известно всем в далеком прошлом Переделкино хвалёное перед Внуковым го!»
«Ага, – думал я, просматривая эти строки, – отечественные также были не лыком шиты. Придёт время – и мы напишем».
А время в середине восьмидесятых никуда не торопилось. Где-то далеко погромыхивали раскаты третьей всемирный войны, но несложных граждан это не пугало.
Им, гражданам, ещё нечего было терять. Советские люди поголовно были атеисты, но отчего-то верили, что за пазухой у них припрятаны две, в противном случае и три запасные судьбы.
В голове варилась каша из православия и смеси безверия, над которыми главенствовали догматы буддизма. Но, граждане об этом не подозревали и подготовились летом съездить куда-нибудь в Крым.
Как-то на выходе из леса мне на глаза попался Цыбин с тачкой, полной камней. Он строил баню и собирал около речки камни для парной.
– Старшину видел? – задал вопрос он.
– Нет, – сообщил я.
– Держись от него подальше. Ужасный человек!
Ефрейтор, как и Цыбин, казались мне милейшими людьми, но сообщить об этом я не имел возможности ни тому, ни второму.
– И в буфет с ним не ходи! – крикнул мне вдогонку Цыбин.
– Из-за чего?
– От его взора продукты портятся.
Именно сейчас в буфет завезли осетрину. Весьма интересно, какова она будет на следующий день? Ефрейтор уже посетил буфет.
Меня утешало только то, что оба поэта не собирали грибы.
Dom. Dom 4. Dom 4 Champagne. (DOOM)
